[fingerpicker]

Всe, что он написал, уместится в несколько тонких тетрадок. Всe, что написано о нeм, вряд ли уместится даже в очень большом доме. В коллеже Шарлевиля его помнили как опасную смесь отличника с трудным подростком. Легко перескочил через класс, но несколько раз убегал из дома, добирался 'стопом', т.е. на телегах, до Парижа, жил там на угольных баржах. Выиграл местный литературный конкурс и напечатался в шарлевильской газете, но угодил за решетку по подозрению в 'немецком шпионаже' - шла франко-прусская война, и неразборчивые стихи в его блокноте полиция приняла за шифровки.

До 71-го года, т.е. до 17 лет, сознание Рембо балансирует между школьной античностью, книжным оккультизмом и личным галлюцинозом. У него есть сквозные мотивы: армии воронов, дети-сироты, инфернальное государство трупов, корней и насекомых под нашими подошвами: чем глубже в землю растут соборы, тем выше лезет вода в озерах. Сам себе он кажется сиротой, провалившимся в гравитационную тюрьму реальности, сыном неименуемого и неминуемого отца.

Его захватывает то, у чего не бывает свидетелей, то, что человек не может видеть, потому что человека - уже, еще, в это время - нет.

Мы не можем увидеть или вообразить себе даже пустую комнату без некоей 'точки зрения', нам неизвестно, что такое наша комната или любая другая вещь, пока на неe никто не смотрит, ни снаружи, ни изнутри, ни мысленно. Предел восприятия. Рембо искал в этом пределе дверь для побега.

Брезгуя любой 'натруженностью', будь то перо или плуг, Артюр отправляется в странствия, заменившие ему поэзию. Сначала путешествует по Скандинавии вместе с цирком. Планирует сделать себе какие-то ни на что не похожие татуировки и за деньги показываться на ярмарках. После своего двадцатилетия больше не возвращается к стихам, стараясь также не возвращаться туда, где его могут помнить как поэта. Потом нанимается рядовым в Индонезию, но через месяц дезертирует. Устраивается надсмотрщиком в каменоломне Кипра. Здесь находит выход его садистский комплекс: кожаная плеть, длинный кинжал, шестьдесят рабов в подчинении. Дело кончается тем, что в гневе он убивает одного из них камнем и вынужденно перебирается в Африку.
Он находит себе черную жену, мусульманку из местного племени аргобба, не знаюшую французского. Дружит с шаманами, насылающими саранчу, охотится на слонов, шлeт в Европу бивни и обезьянью кожу. Продает эфиопскому королю винтовки. Все эти гешефты: кость и кожа в обмен на европейское стрелковое оружие - занимают его теперь, как когда-то занимали видения и стихи. Даже мочиться он научился приседая, по местному обыкновению.
Конечно, в своeм 'Адском сезоне' он мечтал вернуться из царства потомков библейского Хама отнюдь не в инфекционных муках, наоборот: с железным телом, опасными глазами и пугающим загаром, вернуться, чтобы пить напитки, крепкие, как жидкий металл, вернуться, чтобы вступить в политический заговор. Его же привезли во Францию на носилках с распухшей ногой, которую пришлось ампутировать. Виной всему шип зонтичной мимозы, уколовший колено и спровоцировавший болезнь. Ампутация лишь слегка затормозила ползучее движение смерти. Десятого ноября 1891-го тридцатисемилетний Рембо скончался в марсельской клинике Непорочного Зачатия. Чтобы ослабить боли, в последние дни ему колют морфий. Сказав: 'Аллах керим!' - Да свершится воля Бога - он больше не приходит в сознание и вслух общается со своими африканскими друзьями, уверенный, что они рядом.

'Я явился из замогилья без каких-либо поручений, но с жаждой'. Четыре года утоления голода и потом еще семнадцать лет аскетической диеты. Гностики считали, что Бог, творя мировую душу, смеялся пополам со слезами, у нас в крови остался эхом его смех, а вокруг нас спрятаны в вещах, как жемчуг в раковинах, бесценные слезы, зовущие своим блеском, будящие жажду.

Его стихи - гирлянды разнокалиберных ключей, протянутые сквозь нашу реальность. Они покачиваются на тугом шнуре гения не для праздника, не для траура, не для маскировки, не для иллюминации. Для чего-то, чему нет имени в нашем дневном языке. Кто именно ими воспользуется, кому они адресованы - сугубо частный вопрос. Возможно, именно вам.

Поэты - такие стеклянные молотки, при ударе которых о золотой гвоздь они вдребезги разлетаются и нужен следующий молоток. Вокруг этого гвоздя, держащего вместе меридианы нормальности, блистает запредельной зеленью абсента океан битого стекла, в котором стремятся без направления избавленные от навигации вечно пьяные тела необитаемых кораблей - объектов, полных самой неизвестности.