В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа – или, быть может, одного из его просторных частных домов – из досок сделана комнатушка. Она без окон, а единственная её дверь заперта. В щели между досками просачивается слабый, будто пыльный свет – не прямо снаружи, а уже пройдя через затянутое паутиной окошко где-то в другом конце подвала. В углу комнатушки стоит ржавое ведро и две или три швабры со свалявшимся, затвердевшим, вонючим мочалом. Пол земляной, сыроватый, длиной примерно в три шага, шириной в два – обыкновенный чулан для швабр или ненужных инструментов. В углу комнатушки, наиболее удалённом от ведра и швабр, сидит ребёнок. Это может быть мальчик, а может быть и девочка. На вид ребёнку лет шесть, но на самом деле около девяти. Он слабоумный. Возможно, он родился таким, а возможно, заболел от страха, плохого питания и отсутствия ухода. Он сидит, съёжившись, и ковыряет в носу, и время от времени трогает у себя пальцы ног и гениталии. Швабр он боится. Более того, испытывает перед ними ужас. Он закрывает глаза, но всё равно знает, что швабры тут, и дверь заперта, и никто не хочет к нему прийти. Дверь заперта всегда, и никто к нему не приходит – только через какие-то промежутки времени (ребёнок не ощущает, длинные или короткие) дверь со скрежетом отворяется и за ней оказывается один или несколько человек. Бывает, один из них войдёт и пнёт ребёнка, чтобы тот встал. Остальные стоят за дверью, только заглядывают внутрь, и глаза их полны страха и отвращения. Вошедший торопливо наполняет едой его миску, водой – кувшин, выходит, запирает дверь – и их глаз ребёнку больше не видно. Люди эти всегда молчат, не произносят ни слова, но ребёнок не вечно был здесь, он помнит солнечный свет и голос матери и иногда начинает говорить. «Я буду хорошим, – говорит он. – Пожалуйста, отпустите меня! Я буду хорошим!» Ему никогда не отвечают. Раньше ребёнок громко кричал по ночам, зовя людей, и много плакал, но теперь только хнычет: «Ы-хыы, ы-хыы», а говорит всё реже и реже. Он очень худой, ноги у него как палочки; живот вздут; кормят его раз в день, дают полмиски каши из кукурузной муки с растопленным салом. Он голый. Ягодицы и бёдра у него покрыты гнойниками, потому что сидит он всё время в собственных экскрементах.
Все они, все до единого жители Омеласа, о нём знают. Некоторые приходят на него посмотреть, другим достаточно просто о нём знать. И все понимают, что находиться там он должен. Некоторые понимают почему, а некоторые нет, но все знают, что в основании их счастья, красоты их города, нежности их дружб, здоровья их детей, мудрости их учёных, мастерства их тружеников, даже изобилия их урожаев и приветливости их небес лежат страшные страдания, которые терпит этот ребёнок.
Это объясняют всем детям после того, как они достигнут возраста восьми лет, но до того, как они достигнут возраста двенадцати, – как только взрослые решат, что дети поймут; поэтому посмотреть на ребёнка приходит в основном молодёжь, хотя приходят также (нередко уже не в первый раз) и взрослые. Как бы хорошо им ни объясняли заранее, юношей и девушек всегда потрясает то, что они видят в чулане. Они испытывают отвращение, подобного которому не испытывали никогда. Испытывают, несмотря на все данные им объяснения, гнев, возмущение, бессилие. Испытывают желание сделать что-то для ребёнка. Но ничего сделать они не в состоянии. Вывести ребёнка оттуда, где он находится, в свет солнца, отмыть его, накормить и утешить, конечно, было бы замечательно; но в тот самый день и час, когда это будет сделано, процветание, красота и прелесть Омеласа исчезнут без следа. Таково условие. Променять всё хорошее в жизни каждого в Омеласе на небольшое улучшение в жизни ребёнка, пожертвовать счастьем тысяч ради возможности дать проблематичное счастье одному – вот уж это наверняка означало бы позволить воцариться в городе чувству вины.
Условие должно соблюдаться строжайшим образом: даже доброго слова нельзя сказать ребёнку.
Часто юноши и девушки, когда они посмотрели на ребёнка и осознали существование страшного парадокса, уходят домой в слезах или разгневанные. Нередко парадокс этот занимает их мысли в течение недель, месяцев, а то и лет. Но постепенно они начинают понимать, что если ребёнка выпустить, большой радости это ему не принесёт: какое-то слабое, смутно осознаваемое удовольствие от тепла и пищи он, наверное, испытает, но и только. Уж слишком он деградировал, слишком слабоумен для того, чтобы по-настоящему радоваться. Он слишком долго боялся, и теперь ему уже никогда не освободиться от страха. Он уже не сумеет правильно реагировать на человеческое к нему отношение. Более того, теперь, по прошествии столь долгого времени, он, вероятно, будет чувствовать себя несчастным без стен вокруг, без полутьмы и без возможности сидеть в собственных экскрементах. Слезы молодежи, вызванные вопиющей несправедливостью, высыхают, когда юноши и девушки начинают видеть страшную справедливость реальности и её понимать. И однако, именно слёзы и гнев жителей Омеласа, попытки проявить благородство и последующее примирение с собственным бессилием обогащают, быть может более чем что-либо другое, их жизнь. Счастье их никак не назовёшь лёгким. Им становится понятно: как и этот ребёнок, они не свободны. И понятно, что такое сочувствие. Именно благодаря существованию ребёнка и их знанию о том, что он существует, так величественна их архитектура, так страстна их музыка, так глубока их наука. Именно из-за этого ребёнка так ласковы они со своими детьми. Они знают: если бы этот несчастный не хныкал там, в темноте чулана, другой, тот, что играет на флейте, не мог бы радовать и услаждать их своей игрой, когда молодые всадники выстраиваются во всей красе перед началом скачек в солнечном свете первого летнего утра.
Ну как, теперь вы в них верите? Разве теперь не легче вам в них поверить? Но осталось рассказать ещё кое-что, такое, во что поверить уж совсем невозможно.
Иногда какой-нибудь подросток, девочка или мальчик, после того как сходит посмотреть на ребёнка, не только не идёт домой плакать или неистовствовать: он не идёт домой вообще. А иногда мужчина или женщина много старше перестают вдруг разговаривать на день или два, а потом выходят из дома. Выйдя на улицу, такой человек отправляется в путь. Он идёт и идёт и прямо через необыкновенной красоты ворота выходит из Омеласа. Минует близлежащие засеянные поля. Каждый такой человек, юноша или девушка, мужчина или женщина, идёт в одиночку. Наступает ночь, путник проходит по деревенским улицам, между крестьянских домов с освещёнными окнами, и идёт дальше во мрак полей. По-прежнему один, он направляется в сторону гор, на запад или на север. Идёт всё дальше и дальше. Уходит из Омеласа в темноту и больше не возвращается. Представить себе, куда идут эти люди, труднее даже, чем вообразить город счастья Омелас. Я не берусь описать место, куда идут эти путники. Возможно, его даже не существует. Но похоже, что те, кто уходит из Омеласа, знают, куда идут.
Перевод с английского
Ростислава Рыбкина